[meriotsola]

[c]  cameraobscura

Совместное творчество  falt med vild salvia и  cameraobscura, это должно быть здесь


Было по-мартовски прохладно: весна нерешительной охотницей за восторженной молодёжью, высыпавшей на улочки Лондона, выглядывала из-за углов, не спеша пускать свои теплом налитые стрелы, от которых распускаются улыбки и набухают почки деревьев. Арда неторопливо прогуливалась по северному району Камдена, её любимому месту в городе — здесь всегда царила суматоха, пахло жареным фундуком в карамели и выступали уличные жонглёры, факиры и танцоры. Купив в уютной кофейне, совмещенной с библиотекой, горячий ирландский кофе — ну да, в нём, как и в ней самой, от Ирландии осталось только имя — Блум остановилась у ряда блошиного рынка, придирчиво осматривая изделия с полудрагоценными минералами. От обилия блестящих, тусклых, матовых, глянцевых, всеми оттенками переливающихся камней глаза наполнялись слезами, как если долго и внимательно смотреть на слепящий первый снег; Арда была заворожена рукотворными чарами незамысловатых колечек с агатом, изысканных серёжек с малахитом, тоненьких браслетов-змеек с вкраплениями аметистов. Вспомнив, что не взяла с собой маггловские деньги, Ирландка с сожалением ушла подальше от соблазна, чертыхаясь, стоило ей неосторожно глотнуть не успевшего остыть кофе с добавлением виски и обжечь язык. Стоило возвращаться домой, ведь уже медленно оседал дымок сумеречной темноты, повсюду маяками в неясном тумане вспыхивали фонари, зажигались лампы у окон; нужно было приготовить ужин, ведь Странник обещался проведать её. Блум спрятала улыбку за картонным стаканчиком с кофе, думая о том, что она обязательно приготовит рисовый пудинг с мускатным орехом, любимое валлийское блюдо Иоана — ей хотелось порадовать его, он только вернулся из Индии, где, если верить последней открытке, чуть не слышал зов баньши от пряности и остроты всевозможных соусов. Увлеченная ариадниной нитью мыслей, распутывающих клубок ассоциаций с Лленартом, Арда нечаянно споткнулась и подвернула ногу, охнув от боли. Раздосадовано морщась, темноволосая присела на краешек бордюра и принялась массировать травмированную ступню, предварительно ослабив шнуровку на аккуратной туфельке на невысоком каблуке. Резкая боль позволила ей вынырнуть из блаженного, убаюканного состояния созерцателя и прислушаться к окружающему миру: неясное предчувствие зарождалось в душе птицей Рух, готовой унести покой и мироощущение Ирландки. Что-то случилось. Не обращая внимания на красноречивый свист проходящих мимо молодых людей, женщина поспешила в первый попавшийся дворик, и, дождавшись, пока вокруг в радиусе десяти метров не окажется ни одного случайного свидетеля, аппарировала к двери квартиры. Сделай она это на десять минут раннее, то встретилась бы лицом к лицу с непрошеным гостем из наглухо досками забитого прошлого — с Ирвингом, чьей женой ей не посчастливилось быть целых пять лет.
Долю секунды Арда стояла как вкопанная, пытаясь справиться с тошнотой и головокружением после трансгрессии, и ещё несколько на вес золота оцениваемых моментов она пыталась понять, что произошло - окна нижнего этажа её квартиры выбиты, повсюду новогодними гирляндами разбросаны тлеющие искорки-угольки, будто спрятавшиеся в вересковом поле июньские светлячки. Наконец Блум, сдавленно ахнув, бросила на ступени у двери все вещи и бросилась, хромая, к лежащему у входа в подвал аптеки Иоану, который напоминал более всего мечтателя-Икара, что подлетел слишком близко к небесному светилу.
— Не смей меня бросать, валлиец. — Кареглазая тут же принялась, словно находясь в колдовском трансе, чуть покачиваться и шептать колдомедицинские заклинания, самые простые, не требующие статуса лекаря, но способные облегчить страдания находящегося на грани жизни и смерти Лленарта. Боясь лишний раз прикоснуться к обожженному, израненному, покрытому царапинами и синяками Иоану, Арда позволила себе в качестве утешительного жеста погладить мужчину по предплечью, покрытому копотью и сажей. Нельзя было терять времени, и поэтому, с помощью парочки министерских работников, вовремя выходящих из Дырявого котла, женщине удалось без лишнего труда и, что немаловажно, без лишнего причинения боли Лленарту, втащить его в дом.

Она поила его всеми настойками, микстурами и эссенциями, которые знала и умела варить; промыла его раны щадящим эликсиром, покрыла шрамы и царапины живительной, будто святая вода, мазью, и всё же вызвала колдомедика, который помог ей с оказанием помощи обожженным частям тела. Арда совершала все махинации на автомате, отточено, слаженно, скупо: заварить имбирный чай старому целителю из Мунго, которого Блум по старому знакомству буквально вырвала из постели посреди ночи, сменить повязки, спеть ирландскую колыбельную — fear-a-uata, no horoway-la, o fare thee well, love, where'er thou be, выйти на балкон на втором этаже, чтобы успокоить нервы и выкурить первую за долгое время сигарету, уснуть над переводом Древних Рун у постели Иоана и тут же проснуться, стоит ему пошевелиться. Блум сама была как в бреду, с трудом ориентировалась в пространстве, будто кто-то прозрачной, но сковывающей зрение повязкой ограничил её глазам возможность видеть и осознавать себя по отношению к предметам вокруг; её постоянно била крупная дрожь, от которой не спасала ни шерстяная шаль, ни горячее какао, ни камин. Ирландка сама была больна, одержима бесом беспокойства, и с воспаленными от бессонницы глазами чутко следила за тем, как протекает процесс излечения Лленарта — и протекает ли вообще. Она не знала, что произошло с Путешественником, но сердцем чуяла, что в этом есть её вина, и оттого не позволяла себе отходить от постели мятущегося в лихорадке Иоана, не позволяла отвлечься на роскошь — сон, не находила в себе силы опустить руки и прекратить бороться за него, застрявшего где-то на полпути то ли в Валхаллу, то ли в Тадж-Махал, то ли в Аидово царство.

— Чёрт тебя подери, валлиец. Возвращайся ко мне.


А ведь у него были такие планы и столько надежд на эту встречу! Кто бы только знал, как он спешил, как соскучился, как хотел увидеть ее, обнять, и в очередной раз пообещать, что он будет себя беречь, ведь он опять залез на развалины старого храма, затерянного храма - и получите - распишитесь, новый шрам на щиколотке, ему еще повезло, что простейший вывих. А фиалково - туманное сари, которое он нашел на рынке в Джайпуре, в богами забытой лавки, да такое красивое, что стоило ему выйти и быть замеченным местными, как его стайкой окружили степенные матери, обещавшие ему горы золота и довольствия, лишь бы только он взял в жены хоть одну из их дочерей? А запасы чая, дарджелинга и пуэра, а смесь для рыбного карри, а кипы колдографий, от которых пахло летом, мускусом и влажными тропическими лесами? Индия да, опасна и таинственна, это тебе не старая подруга вроде Румынии, и даже не родная сестра Ирландия, Индия совсем как бенгальский тигр - сколь же таинственна, сколь и опасна, малейшее неверное движение - и ты мертв, волею то ли богов, то ли яростных и мстительных местных. Но ему так повезло - и так не повезло дома, его убила не чужбина, а родная - неродная земля, он был валлийцем по крови, но англичанин сердцем, ведь именно в Лондоне жила его путеводная сестра. Карма? Насмешка оной, не иначе, ведь обыватель скажет, что так не бывает. Так бывает, например с такими людьми, как он: Иоан - Путешественник, Кочевник и Искатель. Как глупо, как больно, как страшно, насколько несправедливо. Да, конечно, Иоан знал, что за все, рано или поздно, так или иначе, наступает расплата. Но почему нужно платить за счастье, почему нужно платить за то, что улыбка то и дело ширится на лице, а сердце бьется в ускоренном ритме, и почему ты даже не подозреваешь, что на самом деле это - тревога, предупреждение об опасности, просьба быть осторожнее. Куда там - любовь делает из нас слепцов, и даже мудрый способен потеряться в свете, не заметить очевидного, пропустить нож в спину.
Стоит же правда отметить какую - то дикую, болезненно странную честность Ирвинга, который напал лицом к лицу: Иоан помнил только высокую фигуру чиновника, да удушающий запах кубинского рома, который в интерпретации Поулхэмптона был чем - то вроде смертельного яда: - Повадился чужую жену трахать, сука? - Иоан даже передернулся. Видит Мерлин, он был готов сейчас сам взорваться, только вот же оно воспитание, и вот она вера, его столпы мироздания, в которые он верил даже тогда, когда сами всадники Апокалипсиса уже били копытами в двери. Он примиряюще поднял руки, отставил свертки: - Я не... я ничего не делал с ней, успокойся..., - но это лишь взбесило Ирвинга пуще прежнего, глаза налились кровью, он достал палочку, совершенно обезумевший. - Успокоиться? Мне?! Ты трахал МОЮ ЖЕНУ, гнида! - он прижал палочку к горлу Иоана ребром, словно острием кинжала, обжигая лицо Путешественника смрадом, более схожим с адским пламенем. Бог знает каким усилием Иоан смог влепить ему в лицо кулаком, так, что пьяный вусмерть Ирвинг отлетел назад, затылком прямо в мартовскую грязь. Увы, пьянство не вышибло из него способность колдовать и колдовать так, что всем оставалось только молиться о сохранности жизни, да и только: - Она тебе не жена, мразь, - Ллэнарт сплюнул, облизывая пересохшие враз губы. Дальше только война, да, Поулхэмптон? Тогда бейся. Иоан с тоской бросил быстрый - быстрый взгляд на такие родные окна - прости мама, но солдат с войны не вернется.
Заклинания летели словно стрелы, рука с палочкой давно одеревенела, но ведь он закаленный, он сильный, и не в такие передряги попадал. Иоан не учел одного - все более и более растущей ярости в человеке /да и человеке ли?/ напротив: Pyro, магия, темнее которой не сыскать, которая буквально поглотила его с головой. Удар был неожиданным. Боль помедлила чуть-чуть, взорвавшись карманным солнцем в районе груди, а после растеклась жидкой лавой по всему телу, обращая сухожилия, артерии и кости в раскалённые реки вулканического пепла. Перед глазами всё поплыло, ноги подкосились, а руки беспомощно загребли нагретый заклинанием воздух; лёжа на асфальте, Иоан не видел приближающегося, торжествующе улыбающегося Ирвинга — только бесконечные огненные сполохи, жар-птицей мелькающие перед лицом. Он не мог ничего, даже моргать - и тут впору было бы закрывать глаза, и во весь дух спешить к Харону, который уже вовсю звал его, да помешал кто - то, закричал: - Эй! Эй, стоять! - и как этот самый кто - то во весь дух помчался за убегающим Ирвингом, в пылу алкогольного безумия да первородной ярости позабывшего про аппарацию. Ллэнарту не оставалось уже больше ничего - разве что только... Не дали. Не дали, когда рядом пахнуло миртой, когда кожи коснулась вербена и лето, да сквозь вату в ушах проник теплый, ласковый голос: - Не смей бросать меня, валлиец, - Моргана, Арда. Мир Профессора, его Благословенная, его Святая, его тихая гавань, к берегам которой вынесло убитого капитана. Он тебя не бросит, ты же знаешь - никогда. Ассоль дождалась своего Грея - пусть даже таким, война закончилась, а в душу пришел мир. Вокруг пахло пылью, имбирем, шалфеем и вербеной - каждое движение извне, будь то мазь к обугленно - окровавленной да побитой коже сопровождается глухими, отрывистыми ударами сердца о ребра, в котором до сих пор горит жуткий, практически черный огонь, и все же мало - помало кровь берет свое, и возвращает себе насильно захваченное пространство. Каждое движение отдается болью - больно так, что даже дыхание перехватывает, а ребра саднят после ударов, Ирвинг не поскупился добить противника самыми низкими и маггловскими методами. Не стоит спрашивать о часах и времени, не стоит спрашивать, в каких мирах был Путешественник - он потерялся, словно маяк в бушующих волнах, изо всех сил пытающийся зажечь сигнальный огонь внутри. Только когда полубольной, с закрытыми глазами, с Хароном, все еще пытающимся удержать его за полы одежды, Ллэнарт нащупал пальцы Арды и несильно сжал их, огонь зажегся, а волны вокруг складывались обратно, в тихий и уютный залив. Они стонали, они сетовали, но ничего сделать уже не могли - гавань нашлась, а капитан проснулся.
- Арда... Арда, прости меня. Пронзительно - синие, как никогда живые глаза поверженного война Христова распахнулись от яркого солнечного света. В руке Иоана была ладонь Арды, пахнущая летом и спасением, в голове был туман, огонь из тела ушел - оставалось совсем немного, вернуться в этот мир окончательно, а начало было положено.

Продолжение

December, 2021
Колючие снежинки оседали на щеки, и Арда ежеминутно морщилась, вытирая шерстяными варежками влагу под глазами, подозрительно похожую на слёзы - да что вы, в самом деле, это же чёртов снег. Блум проваливалась по колено в сугробы, неуклюже пытаясь выбрать прочную тропинку, но лондонская зима приготовила ей множество сюрпризов: вот и теперь, неудачно оступившись, она налетела на прохожего, да так, что от столкновения упала в снег, словно троянская статуя Афины, сверженная греками-завоевателями. Ирландка тупо уставилась на молочное небо, покрытое испариной и трещинками от инея, и перевела взгляд сначала на рождественские можжевеловые украшения на фонаре, а потом - на озабоченно глядящего на неё человека, пострадавшего из-за её рассеянности. Кажется, он протягивал ей руку - заторможенное холодом и падением сознание работало вполсилы, мигая и затухая приглушенным красным светом, будто тонущая лодка. Уж не он ли тот спаситель, что протягивает ей соломинку, а ей, как добровольно утопающей, упрямо не хочется вкладывать в его ладонь свою? Однако истинно британская вежливость и стыдливость дают о себе знать: Арда поспешно приподнимается на локтях, сдувает с лица выбившийся из пучка локон и через силу улыбается, вставая, опираясь о руку незнакомца.
— Искренне прошу прощения, я совершенно невнимательна.
Она задерживается взглядом на его глазах чуть дольше, чем полагается приличной леди, что держит свой путь домой с последним трофеем из дома бывшего супруга, и только спустя несколько минут огорченно охает, глядя на рассыпавшуюся из горшка землю, впитывающуюся в снежные девятые валы. Её рододендрон, священное для неё растение, сакральный символ того, что она сможет пережить любые холода, сидя у кристально-ледяного окна, укрывшись чужим равнодушием как пледом, снова потерпел поражение в тщетных попытках выжить в условиях тотальной апатии своей хозяйки. Блум склонилась над растением, торопливо сняв перчатки, и мгновенно замерзающими пальцами принялась собирать комки земли, бережно складывая их обратно в горшок. Окончив оказание первой помощи пострадавшему цветку, Арда нежно прижала его к себе, поглаживая голые нераспустившиеся веточки.
— Он не нашёл в себе силы цвести. — Женщина виновато улыбнулась синеглазому незнакомцу, непривычно загорелому для декабрьской столицы, и отчего-то в мыслях у неё промелькнули ассоциации-цепочки, на которые нанизывают влажные после проявки колдографии — вот какой-нибудь песчаными бурями атакованный золотой Багдад, город, в котором всегда неспокойно, где нужно постоянно оборачиваться и проверять карманы, а дальше — небесный Иерусалим, жемчужный престол святых апостолов, где душа очищается, стоит тебе лишь ступить на эту благословенную землю. Арда рассеянно кивнула мужчине и, смущаясь, прошла мимо него, удивляясь внезапно нахлынувшим грёзам о далёких странах. За свою жизнь она выбиралась только на юг Ирландии, к тёплому морю, в летний домик бабушки, которая коллекционировала бабочек в стеклянных банках, а потом, с приездом внучки, давала им возможность улететь; и вместе они смотрели на этих крылатых существ, у которых была вся свобода вселенной, космически-непостижимая, не укладывающаяся в голове, та, которую невозможно постичь, не ощутив её ни разу по-настоящему, та, которой так жаждала маленькая Блум. А потом была до блеска надраенная, вылощенная, с иголочки одетая в уют и благополучие Швейцария, головокружительные своей высотой заснеженные пики и вкус дорогого, а оттого ещё более приятного вкусовым рецепторам, шоколада. Но никогда Арда не ощущала в себе волю, стихийный порыв к свободным странствиям, во время которого душа и тело закаляются под натиском обстоятельств, форс-мажоров и диких условий; но от того льдистоглазого, смуглого мужчины веяло авантюрами, запахом кумарина и кедра, чем-то волнующим, захватывающим, несбыточным. Ирландка невольно обернулась ему вслед, крепче прижимая рододендрон, ставший теперь символом-грузом, бременем, что тащил её под воду и не давал выйти за пределы собственноручно нарисованного мелового круга.

— Молчи, воскресший, береги силы.
Казалось, синяки под глазами Арды и её опухшее от слёз лицо разгладились, осветлели, смягчились: вся она засияла улыбкой, тихой, ускользающей, как сияние серебряной монетки на дне бурных вод озера. Её благословение, ниспосланное то ли ангелом-хранителем, то ли демоном-искусителем, наконец побороло старуху с Косой, сумел вырваться из лап Морфея, чего не сумела сделать Эвридика - но Блум была хорошим Орфеем, она звала его, неустанно, и он услышал её пение, добрался сквозь расступающуюся шелковой дымкой тьму на ощупь. Выжил. Ирландка рассмеялась сквозь слёзы, и принялась ерошить ему непослушные спутанные волосы, стараясь не потревожить неосторожным прикосновением глубокую царапину на лбу.
— Если шрамы украшают мужчину, то ты имеешь все шансы вызвать зависть даже у Апполона. — Арда чуть склонила голову и пытливо сощурилась, внимательно глядя в глаза Иоана. — Или у Ареса, бога войны. — Он наверняка понял её намёк, ведь не зря же на мгновение промелькнул в выражении лица страх, что она узнает, что произошло. — Мне так хочется обмануть себя, и поверить в то, что я никоим образом не являюсь причиной твоих страданий, Кочевник.
Свидетель произошедшего, один молодой парень-клерк из Министерства, говорил, что это была драка, причём неравная — высокий тощий маг буквально уничтожил неслабого в чародействе Лленарта, применив жестокое огненное заклятие. Арда готова была вывернуть себя наизнанку от мысли, что это был Ирвинг, и что сделанное им Иоану — акт глупой мужской мести, извращенное доказательство того, что она, Блум, всё ещё принадлежит ему, будто на ней клеймо, тавро, печать с именем собственника. Как он посмел, этот потерявший облик человеческий, вмешиваться в её жизнь беспардонно, бесцеремонно; да ещё и причинять боль единственному человеку, который внёс в бесцельное существование ирландки лучину надежды, обесцвеченное полотно решительными яркими мазками превратил в череду моментов, которые хочется проживать снова и снова. И теперь Арда не может места себе найти из-за ртутью разъедающей внутренности чувства вины, повисшее над ней дамокловым мечом.
— Если бы я знала, что знакомство со мной доведёт тебя чуть ли не до гроба, я бы никогда не пустила тебя на порог.
Рододендрон печально кивал в ответ, еле заметно колыхаясь от сквозняка, дующего сквозь, казалось бы, плотно закрытые ставни.

Бабушка умерла, приезжай на похороны.
Кажется эта новость, этот издевательский клочок пергамента - матушка даже о формально более - менее прилично выглядящем письме неозаботилась!, этот плевок в душу настиг его на рождественской ярмарка в Шварцвальде. Он как по минутам помнил те ощущения, которые затопили его словно девятым валом, накрыли с головой, перекрыли доступ кислорода, отрезали все пути к отступлению. Помнил, как осел, где стоял, схватившись за голову, с диким лицом, враз остекленевшими глазами, опустившись на колени, и целуя лицом оледенелый асфальт. Мужчины не плачут? Какая ерунда, Мерлин - когда ему помогли подняться - какой - то дородный немец с супругой, славные люди - то они даже отшатнулись, столько боли было выплеснуто наружу, столько крика и столько отчаянья. Они даже не спросили, что случилось - сразу поняли, просто спросили: Кто, и Иоан на выдохе произнес "Мама". А ведь Рахиль на самом деле была его матерью - взрастившей его, воспитавшей, привившей ему такие твердые и такие непоколебимые моральные и нравственные устои. А теперь она умерла, да нет, какое там - она ушла делиться своей мудростью с ангелами, Бог позвал ее своей помощницей, доброй и чистой, которая бы одним звучанием своего голоса успокаивала страждущие и мятежные души. Она ушла, а его не было рядом, она ушла, а он даже не попрощался, она ушла, и Иоан потерялся, как маленький мальчик, в холоде и ветрах, да среди осклабившихся лиц обывателей, которые при всем желании не могли понять и разделить его горе. Спасибо хотя бы этой паре, которая не отвернулась, не прошла мимо, которые подняли, и обозначили хотя бы один видимый ориентир - добраться до Лондона, а там уже как Бог пошлет. Да только все равно - заместо Лондона полностью дезориентированный, одинокий и уничтоженный Иоан очутился недалеко от Хитроу, одному только богу ведомо, как его не расщепило и не разорвало от горя. Почти не думая, потеряв перчатки, в простом пальто, он шел до Лондона пешком, постоянно слыша рядом или за собой автомобильные гудки, ведь кто в здравом уме пойдет в столицу пешком, когда есть столько транспорта и столько путей? Однако он рассудил так - истина в простом, если есть цель, к которой можно дойти, значит к ней нужно идти, как бы не было трудно, и как бы не было больно и холодно. И он шел, долгие и долгие часы, пока на одном из перекрестков не столкнулся с чем - то совершенно неведомым, незнакомым прежде. Чем - то живым и теплым, прозрачным и звонким, хрупким, словно коричная палочка. Чем - то оказалась женщина, с тускло светящимися от слез глазами и прозрачно - пергаментной кожей, женщиной, которая трепетно прижимала к себе цветок рододендрона - по видимому, то единственное, что охраняло ее и берегло в минуты душевных драм и бесконечных трагедий: - Вы похожи на этот цветок, - произнес Иоан, настороженно вглядываясь в глаза незнакомки, - вы точно также боитесь холода и злых людей. Боги, как же быстро она ушла, он даже не успел спросить, как ее зовут - но он увидел, как она обернулась, и ненадолго застыла. Застыла, потому что увидела, что он сам не сводит с нее глаз - и в тот вечер Иоан Ллэнарт еще долго стоял под снегопадом, оледеневая и в то же время понимая, что уже за очень - очень долгое время ему стало так тепло, как никогда прежде. Словно это было дружеское послание, последний бабушкин подарок - его собственный Святой Грааль.
А сейчас этот самый Грааль смотрел на него полными слез глазами - совсем как тогда, Мерлин, ничего не меняется, никогда и ничего, история не терпит сослагательного наклонения, но она чертовски, слишком сильно любит повторяться, сама того часто не замечая. Иоан долго смотрит в лицо Арды, чуть морщится - и несильно притянув к лицу ладонь женщины, ласково целует ее, прикрывая глаза. Не жест, но миллион слов и миллион эмоций, в каждом из которых звучит молитва и благодарность - спасибо тебе, благословенная, спасибо. Он моргнул, чуть прищурился. Воскресший? Он и не умирал - он же ей обещал, что он никогда не умрет, а его слово - закон, тверже камня, тверже стали, всегда. Ведь так учила бабушка: - Я никогда не умру, ты же знаешь. Путешественник нахмурился, в глазах мелькнул страх - не за себя, а за нее. Она ведь умница, и имя Арес назвала не случайно, она чувствовала запах крови, запах битвы, она слишком хорошо понимала, откуда у всего произошедшего растут ноги, она слишком хорошо все чувствовала. Ну вот и что ей теперь скажешь, как объяснишь, что он всего лишь не стерпел тона ее бывшего мужа, как объяснить, что он защищал ее, хотя на самом деле ему нужно было научиться прежде всего защищать самого себя. Несмотря на все свои мерзости, Ирвинг на удивление был потрясающим психологом, и как на духу знал главные слабости Ллэнарта: семья, любимые и родные люди - вот и сейчас он попался потому, что любил, о чем он не мог сказать Арде, и что сразу понял Поулхэмптон. Что же тебе только на месте не сидится, зараза? Риторический вопрос.
- Страдания..., - поморщился Иоан, чуть грустно улыбнувшись женщине, - тело всего лишь, бренная оболочка. Душой я пребываю в покое, - хотя спроси его тоже самое в тот самый момент, когда он был найден обезумевшей от страха Ардой, и он бы даже от сжигающей его злости и горечи говорить вряд ли смог бы. Он ненадолго прикрыл глаза, улыбнувшись, но потом слух его резанули последние слова Арды, и он сел в постели, свесив ноги, совершенно не думая ни о наложенных повязках, ни о боли, которая ненадолго опалила грудину каленым железом: - В таком случае я мазохист. И никто из ранее или ныне живущих не в силах предсказать, что будет, пусть даже это будет мелочь. За все нужно платить, будь то внимание, оказанное человеку на улице или душевное тепло - сейчас такие вещи обесцениваются за секунды, а наказание за проявленные слабости всегда непомерно высоко, - он замолчал, впившись руками в простынь, мокрую от пота, переводя дух: слишком много слов для занового воскресшего, Арда была права. А потом чуть отдышаться, и поднять глаза на Арду - одинокую, усталую, бесконечно любимую. Ну почему он столько всего может, а сказать ей, что любит - нет, сколько нужно храбрости, чтобы признать, что его уже давно не манят тропы в одиночку? - Сколько ты на ногах? - шепотом спросил он, чуть сипло, с бьющимся в горле сердцем, тыльной стороной ладони проведя по правой щеке Арды, беспокойно изучая такие знакомо - незнакомые черты лица, - тебе нужно отдохнуть, Арда. Вот тогда мы поговорим как следует

В роли Иоана -  falt med vild salvia
В роли Арды -  cameraobscura

@настроение: разрушьте Божий храм, и небо подожгите

@темы: Тяжела и неказиста жизнь РПГ - расиста, Персонажистое, люди соленого ветра, Ролевое

Comments

[cameraobscura]

Они уже у меня в воображении под ярлыком "вечное, бесценное, нетленное"

[.саммер]

— Чёрт тебя подери, валлиец. Возвращайся ко мне.

мой глаз зацепился за фразу и я пропала просто... сейчас не в состоянии, но завтра с утра точно прочту и отпишусь!

[meriotsola]

Они уже у меня в воображении под ярлыком "вечное, бесценное, нетленное"

Да

мой глаз зацепился за фразу и я пропала просто... сейчас не в состоянии, но завтра с утра точно прочту и отпишусь!

 cameraobscura уже написала новый пост, и с него пропала я Все - таки ролевик во мне неистребим

это прекрасно *__*

[.саммер]

хочу еще! Хочу все!

[meriotsola]

.саммер, будет!

[.саммер]

falt med vild salvia,